За кормою вода густая солона она зелена

За кормою вода густая —

солона она, зелена,

неожиданно вырастая,

на дыбы поднялась она,

и, качаясь, идут валы

от Баку

до Махачкалы.

Мы теперь не поем, не спорим —

мы водою увлечены;

ходят волны Каспийским морем

небывалой величины.

А потом —

затихают воды —

ночь каспийская,

мертвая зыбь;

знаменуя красу природы,

звезды высыпали, как сыпь;

от Махачкалы

до Баку

луны плавают на боку.

Я стою себе, успокоясь,

я насмешливо щурю глаз —

мне Каспийское море по пояс,

нипочем…

Уверяю вас.

Нас не так на земле качало,

нас мотало кругом во мгле —

качка в море берет начало,

а бесчинствует на земле.

Нас качало в казачьих седлах,

только стыла по жилам кровь,

мы любили девчонок подлых —

нас укачивала любовь.

Водка, что ли, еще?

И водка —

спирт горячий,

зеленый,

злой;

нас качало в пирушках вот как —

с боку на бок

и с ног долой…

Только звезды летят картечью,

говорят мне:

— Иди, усни…

Дом, качаясь, идет навстречу,

сам качаешься, черт возьми…

Стынет соль

девятого пота

на протравленной коже спины,

и качает меня работа

лучше спирта

и лучше войны.

Что мне море?

Какое дело —

мне до этой

зеленой беды?

Соль тяжелого, сбитого тела

солонее морской воды.

Что мне (спрашиваю я), если

наши зубы,

как пена, белы —

и качаются наши песни

от Баку

до Махачкалы.

Из Баку уезжая,

припомню, что видел

я — поклонник работы,

войны и огня.

В храме огнепоклонников

огненный идол

почему-то

не интересует меня.

Ну — разводят огонь,

бьют башкою о камень,

и восходит огонь

кверху,

дымен, рогат.

— Нет! — кричу про другой,

что приподнят руками

и плечами

бакинских ударных бригад.

Не царица Тамара,

поющая в замке,

а тюрчанки, встающие

в общий ранжир.

Я узнаю повсюду их

по хорошей осанке,

по тому, как синеют

откинутые паранджи.

И, тоску отметая,

заикнешься, товарищи, разве

про усталость, про то,

что работа не по плечам?

Черта с два!

Это входит Баку в Закавказье,

в Закавказье, отбитое у англичан.

Багрового солнца над нами шары,

под нами стоит лебеда,

в кожухе, мутная от жары,

перевернулась вода.

Надвое мир разделяет щит,

ленты — одна за другой…

Пуля стонет,

пуля трещит,

пуля пошла дугой.

Снова во вражеские ряды

пуля идет, рыча, —

если не будет у нас воды,

воду заменит моча.

Булькая, прыгая и звеня,

бей, пулемет, пока —

вся кавалерия на ко-ня…

Пехота уже у штыка.

Все попадания наши верны

в сумрак, в позор земной —

красное знамя моей страны

плавает надо мной.

Нашу разрезать хотят страну,

высосать всю до дна —

сохнет, затоптанная, она —

сердце мое в плену.

В наши леса идет напролом

лезвие топора —

колониальных дел мастера

двигают топором.

Желтый сапог оккупанта тяжел,

шаг непомерно быстр,

синь подбородок,

зуб — желт,

штык,

револьвер,

хлыст…

Слушай, Англия,

Франция,

слушай,

нам не надо вашей земли,

но сегодня

(на всякий случай)

припасли мы команду:

— Пли…

И в краях, зеленых, отчих,

посмотрев вперед,

заправляет пулеметчик

ленту в пулемет.

Снова жилы у нас распухли,

снова ядрами кулаки —

если вы на Союз Республик

ваши двигаете полки.

Переломаны ваши древки,

все останутся гнить в пыли —

не получите нашей нефти,

нашей жирной и потной земли.

Есть еще запрещенная зона —

наши фабрики,

наш покой…

Наземь выплеснете знамена

вашей собственною рукой.

Солнце висит,

стучит лебеда —

кончена песня моя:

в кожухе не пересохла вода,

ленты лежит змея.

И в краях зеленых, отчих,

посмотрев вперед,

заправляет пулеметчик

ленту в пулемет.